К этому времени я окончательно убедился в том, что на моём острове времена года следует разделять не на летний и зимний периоды, а на сухой и дождливый, причём эти периоды распределяются приблизительно так:
...Половина февраля. Март. Половина апреля. - Дожди. Солнце стоит в зените.
Половина апреля. Май. Июнь. Июль. Половина августа. - Сухо. Солнце перемещается к северу.
Половина августа. Сентябрь. Половина октября. - Дожди. Солнце снова в зените.
Половина октября. Ноябрь. Декабрь. Январь. Половина февраля. - Сухо. Солнце перемещается к югу.
Дождевые периоды могут быть длиннее и короче - это зависит от ветра, но в общем я наметил их правильно. Мало-помалу я убедился на опыте, что в дождливый период мне очень опасно находиться под открытым небом: это вредно для здоровья. Поэтому перед началом дождей я всякий раз запасался провизией, чтобы возможно реже выходить за порог и все дождливые месяцы старался просиживать дома.
Глава 11
Робинзон продолжает исследовать остров
Много раз пытался я сплести себе корзину, но те прутья, которые мне удавалось достать, оказывались такими ломкими, что у меня ничего не выходило.
Ребёнком я очень любил ходить к одному корзинщику, проживавшему в нашем городе, и смотреть, как он работает. И теперь это мне пригодилось. Все дети наблюдательны и любят помогать взрослым. Приглядевшись к работе корзинщика, я скоро подметил, как плетутся корзины, и по мере сил помогал моему приятелю работать. Понемногу я научился плести корзины не хуже его. Так что теперь мне не хватало только материала. Наконец мне пришло в голову: не подойдут ли для этого дела ветки тех деревьев, из которых я сделал частокол? Ведь у них должны быть упругие, гибкие ветки, как у нашей вербы или ивы. И я решил попробовать.
На другой же день я отправился на дачу, срезал несколько веток, выбирая самые тонкие, и убедился, что они как нельзя лучше годятся для плетения корзин. В следующий раз я пришёл с топором, чтобы сразу нарубить побольше веток. Мне не пришлось долго разыскивать их, так как деревья этой породы росли здесь в большом количестве. Нарубленные прутья я перетащил за ограду моего шалаша и спрятал.
Как только начался период дождей, я сел за работу и сплёл очень много корзин. Они служили мне для разных надобностей: я носил в них землю, складывал всякие вещи и т. д. Правда, корзины выходили у меня грубоватые, я не мог придать им изящества, но, во всяком случае, они хорошо выполняли своё назначение, а мне только это и нужно было.
С тех пор мне часто приходилось заниматься плетением корзин: старые ломались или изнашивались и нужны были новые. Я делал всякие корзины - и большие и маленькие, но главным образом запасался глубокими и прочными корзинами для хранения зерна: я хотел, чтобы они служили мне вместо мешков. Правда, сейчас зерна у меня было мало, но ведь я намеревался копить его в течение нескольких лет.
…Я уже говорил, что мне очень хотелось обойти весь остров и что я несколько раз доходил до ручья и ещё выше - до того места, где построил шалаш.
Оттуда можно было свободно пройти к противоположному берегу, которого я ещё никогда не видал. Я взял ружьё, топорик, большой запас пороха, дроби и пуль, прихватил на всякий случай два сухаря и большую ветку изюма и пустился в путь. За мною, как всегда, побежала собака.
Когда я дошёл до моего шалаша, я, не останавливаясь, двинулся дальше, на запад. И вдруг, пройдя с полчаса, я увидел перед собою море, а в море, к моему удивлению, полосу земли.
Был яркий, солнечный день, я хорошо различал землю, но не мог определить, материк это или остров. Высокое плоскогорье тянулось с запада на юг и находилось от моего острова очень далеко, - по моему расчёту, милях в сорока, если не больше.
Я не имел понятия, что это за земля. Одно я знал твёрдо: это, несомненно, часть Южной Америки, лежащая, по всей вероятности, недалеко от испанских владений. Весьма возможно, что там живут дикари-людоеды и что, если бы я попал туда, моё положение было бы ещё хуже, чем теперь.
Эта мысль доставила мне живейшую радость.
Значит, напрасно я проклинал свою горькую участь. Жизнь моя могла бы оказаться гораздо печальнее. Значит, я совершенно напрасно мучил себя бесплодными сожалениями о том, зачем буря выбросила меня именно сюда, а не в какое-нибудь другое место. Значит, я должен радоваться, что живу здесь, на моём необитаемом острове.
Размышляя таким образом, я не спеша подвигался вперёд, причём мне приходилось убеждаться на каждом шагу, что эта часть острова, где я находился теперь, гораздо привлекательнее той, где я устроил своё первое жилье. Всюду здесь зелёные поляны, разукрашенные дивными цветами, прелестные рощи, звонко поющие птицы.
Я заметил, что здесь во множестве водятся попугаи, и мне захотелось поймать одного: я надеялся приручить его и научить говорить. После нескольких неудачных попыток мне удалось изловить молодого попугая: я подшиб ему палкой крыло. Оглушённый моим ударом, он свалился на землю. Я подобрал его и принёс домой. Впоследствии мне удалось добиться того, что он стал называть меня по имени.
Дойдя до морского берега, я ещё раз убедился, что судьба забросила меня в самую худшую часть острова.
Здесь весь берег был усеян черепахами, а там, где я жил, я за полтора года нашёл только трёх. Здесь было несметное множество птиц всевозможных пород. Были и такие, каких я никогда не видал. Мясо некоторых оказалось очень вкусным, хотя я даже не знал, как они называются. Среди известных мне птиц самыми лучшими были пингвины.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Робинзон и Пятница строят лодку
Прошло еще несколько месяцев.
К этому времени Пятница научился понимать почти все, что я говорил
ему. Сам он изъяснялся по-английски довольно бойко, хотя очень
неправильно. Мало-помалу я рассказал ему всю свою жизнь: как я попал на
мой остров, сколько лет прожил на нем и как провел эти годы.
Еще раньше я открыл Пятнице тайну стрельбы из ружья (потому что для
него это была действительно тайна): я показал ему пули, объяснил действие
пороха и научил его стрелять. Я отдал в полное его распоряжение одно из
своих ружей. Я подарил ему нож и этим подарком буквально осчастливил его.
Я смастерил для него портупею, вроде тех, на каких у нас в Англии носят
кортики; только вместо кортика я дал ему топор, который был, в сущности,
таким же хорошим оружием и, кроме того, мог пригодиться для всяких
хозяйственных надобностей.
Я много рассказывал Пятнице о европейских странах, особенно о моей
родине. Я описал ему нашу жизнь, наши обычаи, нравы, рассказал, как мы
путешествуем по всем частям света и плаваем на больших кораблях. Я
объяснил ему устройство большого парусного судна и рассказал кстати о том,
как я ездил на корабль, потерпевший крушение, и показал ему издали место,
где корабль наскочил на подводные камни. Конечно, я мог показать его
весьма приблизительно, так как корабль давно разбило в щепки и все обломки
унесло в море. Показал я ему также ту полусгнившую лодку, в которой мы
хотели спастись, когда буря пригнала нас к этому берегу.
Увидев эту лодку, Пятница задумался и долго молчал.
Я спросил его, о чем он думает, и он через некоторое время ответил:
- Я видал одна такая лодка, как эта.
Она плавала то место, где живет мой народ.
Я долго не понимал, что он хочет сказать: то ли, что в их местах
дикари плавают на таких лодках, то ли, что такая лодка прошла мимо их
берегов.
Наконец, после долгих расспросов, мне удалось выяснить, что точно
такую же лодку прибило к берегам той земли, где живет его племя.
- Ее пригнала к нам злая погода, - объяснил Пятница и снова надолго
умолк.
"Должно быть, - подумал я, - какой-нибудь европейский корабль
потерпел крушение у тех берегов. Бушующие волны могли смыть у него лодку и
пригнать се туда, где живут дикари". Но, по моей недогадливости, мне и в
голову не пришло, что в этой лодке могли быть люди, и, продолжая
расспрашивать Пятницу, я думал только о лодке.
- Расскажи мне, какова она с виду.
Пятница описал мне ее очень подробно и вдруг совершенно неожиданно
прибавил с горячим чувством:
- Белые человеки не потонули, мы их спасли!
- А разве в лодке были белые люди? - поспешил я спросить.
- Да, - отвечал он, - полная лодка людей!
- Сколько их было?
Он показал мне сначала десять пальцев, потом еще семь.
- Где же они? Что с ними сталось?
Он отвечал:
- Они живут. Они живут у наших.
Тут меня осенила внезапная мысль: не с того ли самого корабля, что
разбился в ту бурную ночь неподалеку от моего острова, были эти семнадцать
человек белых?
Возможно, что, когда корабль наскочил на скалу и они увидели, что его
не спасти, они пересели в шлюпку, а потом их прибило к земле дикарей,
среди которых им и пришлось поселиться.
Я нахмурился и стал строгим голосом допрашивать Пятницу, где же эти
люди теперь. Он снова ответил с такой же горячностью:
- Они живы! Им хорошо!
И прибавил, что скоро четыре года, как эти белые люди живут у его
земляков, и что те не обижают, не трогают их, но предоставляют им полную
волю и дают им всякую еду.
Я спросил его:
- Каким образом могло случиться, что дикари не убили и не съели белых
людей?
Он ответил:
- Белые человеки стали нам братья. Наши едят только тех, кого
побеждают в бою.
Прошло еще несколько месяцев. Как-то, гуляя по острову, забрели мы с
Пятницей в восточную сторону и поднялись на вершину холма. Оттуда, как уже
было сказано, я много лет назад увидел полосу земли, которую принял за
материк Южной Америки.
Впрочем, первым взошел на вершину один только Пятница, а я немного
отстал, так как холм был высокий и довольно крутой.
Как и тогда, день был необыкновенно ясный.
Пятница долго вглядывался в даль и вдруг вскрикнул от неожиданности,
запрыгал, заплясал как безумный и стал кричать мне, чтобы я скорее
взобрался на холм.
Я с удивлением глядел на него.
Никогда не случалось мне видеть его таким возбужденным. Наконец он
прекратил свою пляску и крикнул:
- Скорее, скорее сюда!
Я спросил его:
- В чем дело? Чему ты так рад?
- Да, да, - отвечал он, - я счастлив! Вон там, смотри... отсюда
видно... там моя земля, мой народ!
Необыкновенное выражение счастья появилось у него на лице, глаза
сверкали; казалось, всем своим существом он рвется туда, в тот край, где
его родные и близкие.
Увидев, как он ликует и радуется, я был весьма огорчен.
"Напрасно я отнесся к этому человеку с таким безграничным доверием, -
сказал я себе. - Он притворяется моим преданным другом, а сам только и
думает о том, как бы ему убежать".
И я недоверчиво взглянул на него.
"Теперь он покорен и кроток, - думал я, - но стоит ему только
очутиться среди других дикарей, он, конечно, сейчас же забудет, что я спас
ему жизнь, и выдаст меня своим соплеменникам, он приведет их сюда, на мой
остров. Они убьют и съедят меня, и он будет пировать вместе с ними так же
весело и беззаботно, как прежде, когда они приезжали сюда праздновать свои
победы над дикарями враждебных племен".
Моя подозрительность с той поры все росла.
Я стал чуждаться вчерашнего друга, мое обращение с ним стало сухим и
холодным.
Так продолжалось несколько недель. К счастью, я очень скоро
обнаружил, что был жестоко несправедлив к этому простосердечному юноше.
Пока я подозревал его в коварных и предательских замыслах, он
продолжал относиться ко мне с прежней преданностью; в каждом слове его
было столько беззлобия и детской доверчивости, что в конце концов мне
стало стыдно своих подозрений. Я вновь почувствовал в нем верного друга и
попытался всячески загладить свою вину перед ним. А он даже не заметил
моего охлаждения к нему, и это было для меня явным свидетельством душевной
его простоты.
Однажды, когда мы с Пятницей вновь поднимались на холм (в этот раз
над морем стоял туман и противоположного берега не было видно), я спросил
его:
- А что, Пятница, хотелось бы тебе вернуться на родину, к своим?
- Да, - отвечал он, - я был бы ох как рад воротиться туда!
- Что бы ты там делал? - продолжал я. - Стал бы опять кровожадным и
принялся бы, как прежде, есть человечье мясо?
Мои слова, видимо, взволновали его. Он покачал головой и ответил:
- Нет, нет! Пятница сказал бы всем своим: живите как надо; кушайте
хлеб из зерна, молоко, козье мясо, не кушайте человека.
- Ну, если ты скажешь им это, они тебя убьют. Он взглянул на меня и
сказал:
- Нет, не убьют. Они будут рады учиться добру.
Затем он прибавил:
- Они много учились от бородатых человеков, что приехали в лодке.
- Так тебе хочется воротиться домой? - повторил я свой вопрос.
Он усмехнулся и сказал:
- Я не могу плыть так далеко.
- Ну, а если бы я дал тебе лодку, - спросил я его, - ты поехал бы на
родину, к своим?
- Поехал бы! - ответил он пылко. - Но и ты должен поехать со мною.
- Как же мне ехать? - возразил я. - Ведь они меня сейчас же съедят.
- Нет-нет, не съедят! - проговорил он с жаром. - Я сделаю так, что не
съедят! Я сделаю, что они будут тебя много любить.
Пятница хотел этим сказать, что он расскажет своим землякам, как я
убил его врагов и спас ему жизнь. Он был уверен, что за это они крепко
полюбят меня.
После того он рассказал мне, с какой добротой отнеслись они к
семнадцати белым бородатым людям, которых прибило бурей к берегам его
родины. С того времени у меня появилось страстное желание попытаться во
что бы то ни стало переправиться в страну дикарей и разыскать там тех
белых "бородатых человеков", о которых говорил Пятница.
Не могло быть никакого сомнения, что это испанцы или португальцы, и я
был уверен, что, если только мне удастся увидеться и побеседовать с ними,
мы сообща придумаем способ вырваться отсюда на свободу. "Во всяком случае,
- думал я, - на это будет больше надежды, когда нас будет восемнадцать
человек и мы станем дружно действовать для общего блага. А что могу я
сделать один, без помощников, на моем островке, за сорок миль от их
берега?"
Этот план крепко засел у меня в голове, и через несколько дней я
заговорил о нем снова.
Я сказал Пятнице, что дам ему лодку, чтобы он мог вернуться на
родину, и в тот же день повел его к той бухточке, где была моя лодка.
Вычерпав из нее воду, я подвел ее к берегу и показал Пятнице. Мы оба сели
в лодку, чтобы испытать ее ход. Пятница оказался отличным гребцом и
работал веслами не хуже меня. Лодка быстро неслась по воде. Когда мы
отошли от берега, я сказал ему:
- Ну что же, Пятница, поедем к твоим землякам?
Он посмотрел на меня уныло и хмуро: очевидно, по его мнению, лодка
была слишком мала для такого далекого плавания. Тогда я сказал ему, что у
меня есть другая, побольше, и на следующий день мы с ним отправились в лес
на то место, где я оставил свою первую лодку, которую не мог спустить на
воду. Пятнице эта лодка понравилась.
- Такая годится, годится, - твердил он. - Тут можно много класть
хлеба, воды и всего.
Но со дня постройки этой лодки прошло двадцать три года. Все это
время она провалялась без всякого присмотра, под открытым небом, ее
припекало солнце и мочили дожди, вся она рассохлась и сгнила. Однако это
не поколебало моего решения предпринять поездку на материк.
- Ничего, не горюй! - сказал я Пятнице. - Мы построим точно такую же
лодку, и ты поедешь домой.
Он не ответил ни слова, но стал очень печальным и мрачным. Когда я
спросил, что с ним, он сказал:
- За что Робин Крузо сердится на Пятницу? Что я сделал?
- Откуда ты взял, что я сержусь на тебя? Я нисколько не сержусь, -
сказал я.
- "Не сержусь, не сержусь"! - повторил он раз шесть или семь. - А
зачем отсылаешь Пятницу домой, к его землякам и родным?
- Да ты ведь сам говорил, что тебе хочется домой, - заметил я.
- Да, хочется, - отвечал он, - но только с тобою. Чтобы и ты и я.
Робин не поедет - Пятница не поедет! Пятница не хочет без Робина!
Он и слышать не хотел о том, чтобы покинуть меня.
- Но, посуди сам, - сказал я, - зачем я поеду туда? Что я там буду
делать?
Он горячо возразил мне:
- Что ты там будешь делать? Много делать, хорошо делать: учить диких
человеков быть добрыми, умными.
- Милый Пятница, - сказал я со вздохом, - ты сам не знаешь, о чем
говоришь. Куда уж такому жалкому невежде, как я, учить других!
- Неправда! - возразил он запальчиво. - Меня учил - будешь учить и
других человеков.
- Нет, Пятница, - сказал я, - поезжай без меня, а я останусь здесь
один, без людей. Ведь жил же я один до сих пор!
Эти слова, по всей видимости, показались ему очень обидными. Он
порывисто бросился к лежавшему невдалеке топору, схватил его, принес и
протянул мне.
- Зачем ты даешь мне топор? - спросил я.
Он отвечал:
- Убей Пятницу!
- Зачем же мне тебя убивать? Ты ничего мне не сделал.
- А зачем гонишь Пятницу прочь? - страстно воскликнул он. - Убей
Пятницу, не гони его прочь!
Он был потрясен до глубины души. Я заметил на глазах у него слезы.
Словом, привязанность его ко мне была так сильна, что, если бы даже я
хотел, я не мог бы прогнать его. Я тут же сказал ему и часто повторял
потом, что никогда больше не буду говорить об его отъезде на родину, пока
он хочет оставаться со мной.
Таким образом, я окончательно убедился, что Пятница навеки предан
мне.
Если он и хотел воротиться на родину, то лишь потому, что от всего
сердца любил своих соплеменников: он надеялся, что я поеду с ним и научу
их добру.
Но я хорошо сознавал, что это мне, конечно, не под силу.
И все же я страстно желал возможно скорее отправиться на родину
Пятницы, чтобы увидеть "бородатых" людей, которые живут в той стране.
Наконец я решил, не откладывая долее, приступить к постройке большой
лодки, в которой можно было бы пуститься в открытое море.
Прежде всего надо было выбрать подходящее дерево, с достаточно
толстым стволом.
За этим не могло быть остановки: на острове росло столько гигантских
деревьев, что из них можно было выстроить не то что лодку, а, пожалуй,
целый флот. Но я хорошо помнил, какую сделал ошибку, когда строил свою
большую пирогу в лесу, далеко от моря, и потом не мог протащить к берегу.
Чтобы эта ошибка не повторилась, я решил найти такое дерево, которое
растет поближе к морю, чтобы можно было без особого труда спустить лодку
на воду.
Но у самого берега росли по большей части чахлые и мелкие деревья. Я
обошел почти все побережье и не отыскал ничего подходящего. Выручил меня
Пятница: оказалось, что в этом деле он понимает больше меня. Я и по сей
день не знаю, какой породы было то дерево, из которого мы тогда построили
лодку.
Пятница настаивал, чтобы мы выжгли огнем внутренность дерева, как
поступают при постройке своих пирог дикари. Но я сказал ему, что лучше
выдолбить ее долотом и другими плотничьими инструментами, и, когда я
показал ему, как это делается, он охотно признал, что мой способ вернее и
лучше. Пятница живо научился и этой работе.
Мы с увлечением принялись за дело, и через месяц лодка была готова.
Мы потратили на нее много труда, обтесали ее снаружи топорами, и у нас
получилась настоящая морская лодка, с высоким килем и крепкими бортами;
она была вполне пригодна для нашей цели, так как смело могла поднять
двадцать человек.
После того потребовалось еще около двух недель, чтобы сдвинуть наше
судно в воду. Мы приспособили для этой цели деревянные катки, но лодка
была так тяжела, а рабочих рук было так мало, что и на катках она
подвигалась вперед страшно медленно, дюйм за дюймом.
Когда лодка была спущена на воду, я с удивлением увидел, как ловко
управляется с ней Пятница, как быстро он заставляет ее поворачиваться
вправо и влево и как хорошо гребет.
Я спросил его, безопасно ли, по его мнению, пускаться в море в такой
лодке.
- О да, - отвечал он, - такая лодка не страшно плыть, пусть дует
большой ветер!
Но, прежде чем отправляться в море, я был намерен сделать еще одно
дело, о котором Пятница пока не знал, а именно: поставить в лодке мачту с
парусом, а также смастерить якорь и корабельный канат. Изготовить мачту
было нетрудно: на острове росло много удивительно прямых и стройных
кедров. Я выбрал одно молоденькое деревцо - оно росло неподалеку от бухты,
где стояла наша новая лодка, - и приказал Пятнице срубить его. Затем он
под моим руководством очистил ствол от ветвей и тщательно обтесал его.
Мачта была готова.
Над парусом мне пришлось потрудиться самому. У меня в кладовой
хранились старые паруса, или, лучше сказать, куски парусины. Но эта
парусина лежала уже более двадцати шести лет. А так как я никогда не
надеялся, что мне придется шить из нее паруса, я не придавал ей особой
цены и нисколько не заботился о том, чтобы сохранить ее в целости. Я был
уверен, что вся эта парусина давно сгнила. Так оно и было: большая ее
часть оказалась гнилою. Все же кое-что могло и сейчас пригодиться. Я
выбрал два куска покрепче и принялся за шитье.
Много труда потратил я на эту работу: у меня даже иголок не было! Но
в конце концов я соорудил довольно жалкое подобие большого треугольного
паруса, вроде тех, какие употребляются в Англии (там такой парус
называется "баранья нога") и, кроме того, маленький парус, так называемый
блинд.
Парусами этого рода я умел управлять лучше всего, потому что точно
такие же паруса были на той шлюпке, на которой я когда-то совершал мой
побег из Африки.
Около двух месяцев прилаживал я к лодке мачту и паруса, но зато вся
работа была сделана самым тщательным образом. Кроме двух парусов, я
смастерил еще третий. Этот парус я укрепил на носу. Он должен был помогать
нам поворачивать лодку при перемене галса, для того чтобы идти против
ветра. А затем я сделал отличный руль и приладил его к корме, что должно
было значительно облегчить управление лодкой.
В деле постройки морских судов я был невежда и неуч, но я хорошо
понимал всю пользу такого приспособления, как руль, и потому не пожалел
труда на эту работу. Но она далась мне нелегко: на один этот руль у меня
ушло почти столько же времени, сколько на постройку и оснастку всей лодки.
Когда все было готово, я стал учить Пятницу управлять моей лодкой,
потому что ни о руле, ни о парусе он не имел никакого понятия. В первое
время, когда он увидел, как я поворачиваю лодку рулем и как парус
надувается то с одной, то с другой стороны, он был так ошеломлен, словно
ему показали какое-то чудо.
Тем не менее под моим руководством он скоро научился управлять лодкой
и сделался искусным моряком. Одно только дело осталось ему почти
недоступным - употребление компаса. Но так как в тех местах туманы бывают
только во время дождей, компас был не особенно нужен. Днем мы могли
править на побережье, которое виднелось вдали, а ночью держать курс по
звездам. Другое дело - в дождливый период, но тогда все равно нельзя было
путешествовать ни по морю, ни по земле.
Наступил двадцать седьмой год моего заключения в этой тюрьме.
Впрочем, три последних года можно было смело скинуть со счета, так как с
появлением на острове верного Пятницы моя жизнь совершенно изменилась.
Приближался период дождей, когда большую часть дня приходится
просиживать дома. Необходимо было переждать это время и принять меры к
тому, чтобы дожди не повредили нашу лодку. Мы привели ее в ту бухточку,
куда я приставал со своими плотами, и, дождавшись прилива, подтянули ее к
самому берегу. Потом мы выкопали на том месте, где стояла лодка, довольно
глубокую яму таких размеров, что лодка поместилась в ней, как в доке. От
моря мы отгородили ее крепкой плотиной, оставив для воды только узкий
проход. Когда со следующим приливом наш маленький док наполнился водой, мы
наглухо заделали плотину, так что лодка оставалась на воде, но волны
морские не могли доплеснуть до нее и прилив не мог унести ее прочь. Чтобы
предохранить лодку от дождей, мы прикрыли ее толстым слоем веток, и таким
образом она очутилась под крышей.
Теперь мы могли спокойно дожидаться хорошей погоды, чтобы в ноябре
или декабре пуститься под парусом в море.
Добавить сказку в Facebook, Вконтакте, Одноклассники, Мой Мир, Твиттер или в Закладки
80 лет назад, 13 октября 1938 г., заключённый Осип Мандельштам переступил порог барака номер 11 Владперпункта (Владивостокского пересыльного пункта). Он проживёт там ещё 77 дней и умрёт, согласно акту номер 1911, «от паралича сердца и артериосклероза».
Судьба печальная, но не исключительная. Очень многие поэты и писатели переступали порог узилища. Кто-то, подобно Фёдору Достоевскому или Александру Солженицыну , выходил потом на волю и обогащал литературу «каторжной» прозой. Кто-то, подобно англичанину Томасу Мэлори , автору цикла о короле Артуре, умирал в заточении. Но в целом число писателей, попавших за решётку, настолько велико, что кажется, будто труднее найти такого литератора, что никогда не сидел, чем тех, кто так или иначе бывал арестован и осуждён. Более того, среди них встречаются совсем уж неожиданные имена, которые могут возмутить слишком ретивых ревнителей нравственности: «Как же так? Наши дети читают книги, созданные преступниками!» Тем не менее среди детских писателей хватает и таких.
Даниэль Дефо
По замыслу «Робинзон Крузо», обессмертивший имя автора, для детей не предназначался. В категорию «детской литературы» его переместили чуть ли не директивным путём. Во всяком случае, под давлением авторитетов — точно. Причём довольно быстро. Уже лет через 30 после выхода «Робинзона Крузо» виднейший педагогический пророк своего времени Жан Жак Руссо изрёк: «Это единственное произведение, на котором должно воспитываться наше юношество!»
Между тем автор «Робинзона Крузо» имел серьёзные проблемы с законом. В возрасте 32 лет он скрывался от долговой тюрьмы, жил под чужим именем и выходил на улицу только по воскресеньям, когда аресты за долги, согласно обычаю, не производились. В 42 года он выступает как тролль эпического уровня. Будучи протестантом довольно-таки радикального извода или, как их тогда называли в Англии, «диссентером», он пишет яростный памфлет «Вернейшее средство отделаться от диссентеров». В нем он призывает вешать этих самых диссентеров, ссылать их на галеры и вообще уничтожать, «как бешеных собак». Троллинг раскусили, и за столь изощрённое издевательство над «линией партии» нашего публициста приговаривают к семи годам тюрьмы и троекратному стоянию у позорного столба. Продувной Дефо умудрился, что называется, «соскочить по УДО», отсидев всего два года. А из гражданской казни устроил цирк с конями. Ожидая казни, он успел написать и распространить «Гимн позорному столбу», так что, когда его выводили на площадь, путь заключённого Дефо к месту наказания был усыпан розами, а публика встречала осуждённого овациями.
Владимир Даль
Можно биться об заклад, что именно с Владимира Даля большинство из нас начинало своё знакомство с отечественной словесностью. Это, конечно, неочевидно, поскольку выходные данные к «Курочке Рябе», «Снегурочке», «Лисе-лапотнице», «Вершкам и корешкам» и ещё целой веренице сказок никакой вменяемый родитель своим детям не читает. Тем не менее в них должно значиться: «Записал и литературно обработал Владимир Даль».
Забавно, что именно из-за подобных невинных, в общем-то, произведений Владимир Иванович и был арестован в октябре 1832 г. Практикующий врач, он увлекался литературой, подготовил к изданию и даже издал в типографии Адольфа Плюшара книгу «Русские сказки, из предания народного изустного на грамоту гражданскую переложенные, к быту житейскому приноровленные и поговорками ходячими изукрашенные казаком Владимиром Луганским».
Управляющий III отделением Александр Мордвинов писал о недосмотре цензурного ведомства шефу жандармов Александру Бенкендорфу : «Наделала у нас шуму книжка, пропущенная цензурою, напечатанная и поступившая в продажу. Книжка напечатана самым простым слогом, вполне приспособленным для низших классов, для купцов, солдат и прислуги. В ней содержатся насмешки над правительством, жалобы на горестное положение солдата и проч. Я принял смелость поднести ее Его величеству, который приказал арестовать сочинителя».
Арестовали его с шиком: наряд прибыл во время врачебного обхода, доктора Даля взяли под стражу непосредственно у постели больного. В участке устроили позорный спектакль: на начинающего литератора кричали и чуть ли не тыкали в нос «подрывным сочинением». Под арестом Даль пробыл, правда, недолго. За него заступились перед царём, напомнив, что доктор геройски проявил себя во время недавней польской кампании 1830-1831 гг. Тираж сказок, впрочем, успели сжечь.
Корней Чуковский
Певец ожившего умывальника, бабы-неряхи по имени Федора, главного ветеринара всех времён и народов доктора Айболита, эталонного злодея Бармалея, а также мух, комаров, тараканов, крокодилов и прочего жизнерадостного паноптикума Корней Чуковский в 1905-1906 гг. имел все шансы уехать всерьёз и надолго. Обстоятельства заставляют вспомнить строки самого Корнея Ивановича: «А лисички взяли спички. К морю синему пошли, море синее зажгли». Потому что сейчас его преступления квалифицировали бы именно как «разжигание».
В 1905 г. он затеял выпуск сатирического журнала «Сигнал». Успел издать три номера и сдать в типографию четвёртый. А дальше — милости просим в знаменитую питерскую «предвариловку» на Шпалерной. Сразу три статьи обвинения. Статья 103 («Оскорбление Его Императорского Величества»), 106 («Оскорбление членов Императорской Августейшей семьи»), 128 («Потрясение основ государства»).
Всё в совокупности тянуло на восемь лет каторжных работ. В принципе, согласно тогдашним законам, можно было не садиться в камеру, а погулять до суда, внеся залог. Учитывая тяжесть статей, Чуковскому назначили залог в 10 тысяч рублей. Наличных денег у него было три рубля. Так что — Шпалерная.
Просидел он там 9 дней: требуемый залог внесла жена писателя Александра Куприна. Но дело тянулось до весны следующего года, и всё это время Чуковский провёл в бегах.
Совершенно один
Мне сразу удалось вынырнуть, и тут же прибой подхватил меня и неудержимо понес к земле. Однако я находился не настолько близко к ней, чтобы почувствовать дно под ногами. Плавал я хорошо, поэтому, собрав остатки сил, попытался достичь берега раньше, чем очередная волна отшвырнет меня обратно.
Из этого ничего не вышло.
Волны играли мной, словно мячиком. Одна набегала, подхватывала меня и толкала вперед, чтобы тут же передать другой волне, которая снова уносила меня далеко от суши. При этом я оказывался под водой и старался как можно быстрее вынырнуть на поверхность, чтобы отдышаться и глотнуть воздуха. Так продолжалось очень долго, пока прибой не понес мое обессиленное тело прямо к скалам.
Это могло погубить меня, если бы мне не удалось, уже почти теряя сознание, крепко уцепиться обеими руками за выступающий из воды скользкий плоский камень. Волны здесь были гораздо слабее и только покрывали меня с головой; я дождался промежутка между валами, нырнул и быстро поплыл к берегу.
Наконец я очутился на твердой земле – целый и невредимый. Вскочив на ноги, я бросился бегом от линии прибоя, вскарабкался на прибрежный утес и рухнул в густые заросли травы. «Господи, – прошептал я, дрожа и плача, – благодарю тебя за то, что ты спас меня!»
Ни единой души не было видно вокруг. Отдышавшись, я поднялся и побрел к воде. Никого. Все мои спутники, очевидно, погибли; на волнах у берега покачивались несколько шляп и пара разрозненных башмаков. Взглянув в сторону корабля, все еще сидевшего на мели, я ужаснулся при мысли, как далеко я от него находился, и снова поблагодарил небеса за чудо, которое случилось со мной…
Пришло время осмотреться. Радость моя улетучилась очень быстро: хоть мне и удалось спастись, остров, по-видимому, был необитаем. Моя мокрая одежда была изорвана в клочья, а другой негде было взять, я испытывал нестерпимый голод, но мне нечем было подкрепить себя, у меня не было даже пресной воды. И самое ужасное заключалось в том, что, кроме табакерки и небольшого ножа, при мне не оказалось оружия, чтобы добыть хоть какое-нибудь пропитание или защититься от диких зверей. Единственное, что пришло мне в голову, – это поискать убежище, в котором можно было бы провести ночь. Я осознавал, что прежде всего нужно отдохнуть и набраться сил, а уж потом искать выход из создавшегося положения.
Тем временем начало смеркаться; я прошел около четверти мили в глубину острова, пока не наткнулся на ветвистое крепкое дерево; на мое счастье, неподалеку от него журчал ручей. Утолив жажду и пожевав табаку, уцелевшего в моей табакерке, я взобрался повыше на дерево. Чувство голода притупилось. Я нашел удобную широкую развилку, вырезал из ветки увесистую дубинку для защиты, набросал в развилку листвы, улегся и мгновенно провалился в сон, словно в глубокую черную яму.
Утром я проснулся, как ни странно, бодрым и отдохнувшим. Солнце уже светило вовсю, ветер совершенно утих, погода стояла ясная. Я взглянул в сторону моря – наш корабль отсюда был виден как на ладони. Он находился гораздо ближе к месту моей ночевки, чем к той части побережья, куда меня вынесли волны. Судно все-таки выдержало шторм, и я подумал, что первым делом нужно добраться до него, чтобы разжиться провизией и одеждой.
Я направился к берегу, внимательно осмотрел его и неожиданно заметил вдалеке нашу шлюпку. Очевидно, ее тоже выбросило бурей на побережье. Я кинулся было к шлюпке, но мой путь пересекал небольшой, но глубокий залив шириной в полмили. Ничего не оставалось, как повернуть назад и поискать другой способ добраться к кораблю, на котором я надеялся найти хоть что-нибудь полезное для себя.
На море был полный штиль, начался отлив, и я воспользовался этим, чтобы попасть на корабль. Он стоял всего в трехстах метрах от меня, накренившись на мелководье, огромный и с виду невредимый. Мне стало горько – если бы мы не покинули судно и переждали бурю, то все остались бы живы… Но что оставалось делать? Я бросился в воду и поплыл. Однако вскоре я понял, что хоть цель моя близка, попасть на корабль почти невозможно. Я проплыл вокруг него дважды, пока не заметил конец каната, свисавший почти до самой воды. С большим трудом мне удалось схватиться за него и взобраться на бак.
Трюм судна был полностью заполнен водой, но, сев на мель, оно увязло в илистой отмели таким образом, что корма поднялась высоко над морем и вся эта часть осталась неповрежденной и сухой. На корме почти все уцелело. Провизия и одежда были в хорошем состоянии, так что в первую очередь я переоделся и набил карманы сухарями. Затем направился в кают-компанию, чтобы как следует перекусить и глотнуть для бодрости рому. Жизнь больше не казалась мне мрачной. Запасов продуктов на первое время должно было хватить, хотя оставался вопрос: как их переправить на берег, если у меня нет лодки? Поразмыслив, я решил построить плот.
На корабле сохранились запасные части мачт, реи, доски, несколько сот ярдов прочной пеньковой веревки и всевозможный плотницкий инструмент. Я наскоро сколотил небольшой плот, но когда спустил его на воду, понял, что совершил ошибку. Неуклюжая конструкция была в состоянии выдержать лишь вес моего тела – я не подумал обо всем остальном грузе. Пришлось снова браться за пилу и топор и усердно трудиться. Я устал до изнеможения, но желание запастись всем необходимым для жизни на неизвестной земле подхлестывало и вдохновляло меня.
ГЛАВА I. СОКРОВИЩА, НЕ ИСПОЛЬЗОВАННЫЕ РОБИНЗОНАМИРазоблачение Робинзона
Робинзон Крузо на своем острове, одинокий, лишенный помощи себе подобных и каких бы то ни было инструментов, добывающий, однако, все нужное для существования и создающий даже известное благополучие, - вот тема, интересная для всякого возраста, и можно тысячей способов сделать ее увлекательной для детей.
Жан Жак Руссо
«Жизнь и удивительные приключения Робинзона Крузо, моряка из Йорка, прожившего двадцать восемь лет в полном одиночестве на необитаемом острове у берегов Америки , близ устья реки Ориноко, куда он был выброшен кораблекрушением, во время которого весь экипаж корабля, кроме него, погиб, с изложением его неожиданного освобождения пиратами, написанные им самим».
Книга под таким длинным названием, написанная Даниелем Дефо, появилась в Англии 25 апреля 1719 года. С тех пор прошло более двухсот пятидесяти лет, но и поныне дети и взрослые во всех странах земного шара с увлечением читают этот роман.
В основу его положено истинное происшествие с шотландским моряком Александром Селькирком, который после ссоры с капитаном корабля был высажен на необитаемый остров Мас а тьера, один из группы островов в Тихом океане, называемой Хуан Фернандес, в 560 километрах от берегов Чили. На этом острове Селькирк прожил в одиночестве четыре года и четыре месяца.
В настоящее время остров Мас а тьера называется островом Робинзона Крузо. В XVIII и XIX веках этот остров служил местом ссылки. Население всех островов Хуан Фернандес небольшое - всего около 450 человек, занимающихся ловлей рыбы и омаров.
В прошлом на острове Робинзона Крузо рос тропический лес с очень ценными сандаловыми деревьями . Сандаловые деревья стали вырубать. Быстро размножившиеся козы и кролики, привезенные на остров, уничтожили все травы и кустарники. Теперь сильные тропические ливни размывают оголенную землю и образуют глубокие овраги. Ветры поднимают пыль и песок. Высокие берега обрушиваются в море. Цветущий когда то остров Робинзона Крузо превратился в пустырь.
Жизнь на необитаемом острове не выдумана Даниелем Дефо, поэтому она описана так правдоподобно, и книга о Робинзоне Крузо читается с особым интересом. Нет, пожалуй, ни одного грамотного мальчика и девочки, которые бы не прочитали «Робинзона Крузо».
Бывший ученик яснополянской школы В. С. Морозов в своих воспоминаниях о Л . Н. Толстом пишет о любви к этой книге: «Второй и третий класс бывали уже распущены по домам, а мы оставались вечереть, так как любил Лев Николаевич по вечерам читать нам книги. Любимая наша вечерняя книга была „Робинзон Крузо“.
Робинзоном называют всякого человека, попавшего в места, где нет людей, нет обычных продуктов питания, нет условий для нормальной жизни цивилизованного человека. Посмотрим с этой точки зрения на Робинзона Крузо .
Действительно ли Робинзон Крузо не имел ничего и использовал только то, что было в окружающей его природе?
Корабль, на котором плыл Крузо, сел на мель недалеко от необитаемого острова.
Весь экипаж корабля, пытавшийся спастись на шлюпке, погиб, и только одного Робинзона Крузо волной выбросило на берег. На следующий день во время отлива Робинзон добрался вплавь до корабля. Оттуда он привез на плоту три сундука, в которых были : «рис, сухари, три круга голландского сыра, пять больших кусков вяленой козлятины и остатки зерна. Кроме того, ящик плотника со всеми рабочими инструментами, ящики с вином, три бочонка с порохом, два прекрасных охотничьих ружья и два пистолета, различное платье». Не удовлетворившись этими вещами, Робинзон съездил второй раз и привез еще «три железных лома, два бочонка с ружейными пулями, семь мушкетов, еще одно охотничье ружье и немного пороху». Кроме этих вещей , Робинзон «забрал с корабля все платье, какое нашел, да прихватил еще запасный парус, гамак и несколько тюфяков и подушек». Робинзон побывал на корабле одиннадцать раз, перетащив на берег все, что в состоянии перетащить пара рук .
Как видите, Робинзон был обеспечен почти всем необходимым, даже подушками. У него были большие запасы съестного. Больше того, когда все сухари были съедены, то оказалось, что зерна, вытряхнутые им из мешка на землю , уже дали всходы ячменя и риса. У него были ружья, а кругом изобилие дичи, так что и мясом он был обеспечен.
Только спустя десять месяцев Робинзон решил обследовать остров и посмотреть, нет ли на нем каких нибудь животных и растений, еще не известных ему. В одной «очаровательной долине» он нашел «множество кокосовых пальм, апельсинных и лимонных деревьев» и виноград. Как вам, вероятно, известно, он пил воду с лимонным соком , а высушивая виноград, получал изюм. Другие дикорастущие деревья он не использовал: в этом не было нужды, а главное - он их не знал.
Робинзон сам признается в своем ботаническом невежестве : «Я искал кассаву, из корня которой индейцы тех широт делают муку, но не нашел… Там были и другие растения, каких я раньше никогда не видал: весьма возможно, что, знай я их свойства, я мог бы извлечь из них пользу для себя…»
«Во время пребывания в Бразилии я так мало обращал внимания на тамошнюю флору, что не знал даже самых обыкновенных полевых растений…»
Робинзон остро чувствовал неполноту своих ний растительного мира: «Я пошел домой, раздумывая по дороге о том, как бы мне научиться распознавать свойства и доброкачественность плодов и растений, которые я найду».